«Я ГОСУДАРСТВО НЕНАВИЖУ, НО ОЧЕНЬ РОДИНУ ЛЮБЛЮ...»

 

Не знаю я такого государства — СНГ. Более того — и знать не хочу. Я убежден, что большое го­сударство вернется. За исключением, пожалуй, При­балтийских стран: они, по большому счету, нам чу­жие. Или отойдет глубокая Азия. Но Украина, Бела­русь, Россия, Северный Казахстан — это, как дваж­ды два — четыре, одно государство. Это очевидно для всех, кроме ребят, которые хотят стать прези­дентами. Ну кому нужна суверенная Республика Саха? Я тут пообщался кое с кем из Якутска и понял: один там хочет стать президентом, другой министром ино­странных дел, чтобы иметь представительства в Па­риже и Лондоне и летать туда за государственный счет. Третий хочет стать министром обороны и защи­щать ее, например, одним танком от Хакасии. Всем остальным людям такие «государства» даром не нуж­ны.

Недавно мне позвонили и попросили дать в сина­гоге концерт, посвященный Дню независимости Из­раиля. Я сказал: «Ребята, вы что? Я — гражданин России. Я мог бы дать концерт на Дне независимости Израиля, но в Израиле». Они есть везде — те самые, которые кричат о великорусскости, о великоказахскости, о великоеврейскости и так далее, — болтуны, которые хотят дешевого политического капитала.

Я по-прежнему живу в СССР. Дело не в аббревиа­туре, не в этих четырех буквах. Расшифровывайте их как хотите, меня это не волнует. Я считаю — оста­лась эта великая страна как единое геополитическое пространство. Никто никуда не делся, не уплыл за океан, и все эти игры в суверенитет — нечто наду­манное, фальшивое. И я по-прежнему живу в Ленин­граде. Город этот — велик, и Петербург — лишь часть его... Красивейшая, центральная, главная — но часть. Я питерский в четвертом колене — по ли­нии матери. История города — это история и нашей семьи. Мои родные были тут в блокаду: кто пережил ее, а кого и на Пискаревку свезли.

О так называемых странах «ближнего зарубежья»... В Киеве на концерте я сказал: «Ну, наконец-то я за границей!» И весь зал засмеялся как сумасшедший. Какая тут может быть заграница — для народа это просто цирк. Любой человек, даже не филолог, вам в течение минуты придумает множество вариантов расшифровки СССР — Содружество Свободных Су­веренных Республик, Союз Стихийных Сексуальных Реформ... Так и с СНГ. Эс-Эн-Гхе! — хочется сказать одно слово.

Я никогда не верил политикам. Никогда я не был и «шестидесятником»: мне было четырнадцать лет, ког­да они цвели. Конечно, все их песни я знаю, сам пел, но осознанным, идеологическим «шестидесят­ником» я не был никогда. Я не Буковский и не Ново­дворская. Не могу сказать, что я «сильно окреп госу­дарственным умом» и в семидесятые годы, потому что тогда еще учился в институте, жил обычной жиз­нью.

Но могу сказать, что я полностью созрел для по­нимания своей страны в начале восьмидесятых. Когда в восемьдесят пятом году Горбачев приехал в Ленин­град и, выйдя на улицу у Московского вокзала, начал свое: «Ну, понимаете, как дела? Надо, понимаете, трудиться, да. Нужно это делать так, понимаете, по­тому шо это так и сказано и нужно так и делать, по­нимаете... И мы для этого перестраивались, понима­ете...»

Тут-то я четко понял — все, кранты. Все — то же самое. И когда пришел Ельцин, я знал, что он — продукт той же системы. Я к тому времени уже давно был врачом и знал, что если человек на протяжении многих лет гробил религию, а на пятьдесят шестом году начинает вдруг креститься, то... Я знал, что так не бывает. Член ЦК партии, первый секретарь Мос­ковского городского комитета партии, бывший сек­ретарь обкома Свердловского, человек, разрушивший Ипатьевский дом, снеся его в одну ночь, вдруг становится лучшим другом семьи Романовых...

Я не склонен происшедшие в стране изменения ставить в заслугу Горбачеву. Это, скорее, заслуга времени, Хрущев был по уши в той же крови, что и Сталин. Но пришло время, и ему просто некуда было деваться — Сталина надо было развенчивать. Похожее произошло и с Горбачевым — он оказался ко времени. Был бы Сидоров, может быть, плюс-минус год, два, но все равно бы это свершилось. Потому что даже хулиганить нельзя бесконечно. Помните, как в «Двенадцати стульях» Васисуалия Лоханкина высек­ли его соседи по коммуналке за то, что тот не выклю­чил после себя свет? Терпели, терпели, а потом взя­ли и отстегали.

Поэтому у меня никогда не было никакого ажиота­жа ни от этой свободы, ни от этих благих дел.

А тройка этих ребят — вечная им память, — по­гибших у Белого дома... Но погибли они по неосто­рожности — бах, трах, толпа, танк башню крута­нул... Они не совершали подвига Александра Матросова... А этих несчастных ребят, погибших при мас­совых беспорядках, взяли, вознесли, И тут же, тут же забыли, естественно. Это настолько наше, род­ное, советско-российское, коммунистическое... Как вознесли Пашу Ангелину в свое время, как вознесли Стаханова. Так же и этих несчастных парней... Да про­стят меня их родители, мне очень жалко этих ребят — вечная им память и царствие им небесное, — но ни­какие они не герои. На их месте могли оказаться сот­ни других. Раввин молитву пропел, православный священник панихиду отслужил — все в демократичес­ких рамках.

Так что 21 августа 1991 года не был самым радост­ным днем в моей жизни. У меня было два радостных, по-настоящему радостных дня. Второй —это когда ро­дилась моя дочь, А первая эйфория была 12 апреля 1961 года, когда полетел Юрий Алексеевич Гагарин. И я участвовал в огромном всенародном празднике. Мне было тогда десять лет, и я помню, как огромные толпы людей сразу выскочили на улицу. Наш в космо­се! Советский Союз — первый!.. Это был класс!

Я старше стал. Никакого слюнтяйства по отноше­нию к прошедшим временам во мне нет. Но приятно детство вспомнить — в нем было хорошо. Потрясаю­щее это время было: абсолютная вера, абсолютная беззаботность, абсолютно ясный завтрашний день. Мы ходили в школу, знали, что летом будет пионер­ский лагерь, что у нас счастливое детство: кружки авиамодельные, судостроительные, кружки иност­ранных языков, секции бокса...

Испытываю ностальгию по той поре и по тогдаш­ним мечтам тоже. По отношениям между простыми, рядовыми людьми, которые тогда были. По времени, когда можно было гулять и ничего не бояться: маль­чишка максимум мог схлопотать по роже — и то до первой крови. По огромному количеству детей во дво­рах, по каткам, горкам, на которых прошло все детство. По утренникам в кинотеатрах, на которые спо­заранку каждое воскресенье летел, хотя в школу вставал очень тяжело. По сбору металлолома, по «дням здоровья», когда всей школой ехали на кораб­ле в Сосновку, по урокам географии и литературы, которые я очень любил...

«Те» времена — оцениваю их и лучше, и хуже. Так же, как и сегодняшние. Говорят, мы плохо живем! Да на улицах машин стало в 3—4 раза больше. Очереди стоят в фирменные магазины, где товаров дешевле 200 баксов просто не бывает. И стоит в этих очередях средний класс, поскольку богатым все на дом возят.

Я уже не говорю о том, что сейчас не проехать по улице. Все «хреново» живут, а студенты в универси­тет через одного на машинах подъезжают. Сколько машин стоит у любого учебного заведения? Раньше пара профессоров на тачках приезжали. А сейчас? Во дворах от машин некуда деваться, по улице не про­ехать. Что, их владельцы — все бандюганы? Да поло­вина рабочих заводских — служащие, инженеры — на машинах.

Так что не надо себя и других обманывать. Все го­раздо лучше, чем они вопят. Они снова хотят «желез­ную руку»?

В моральном смысле нужно иначе. Это мораль в стране нужно восстанавливать железной рукой, поря­док, власть в стране нужно устанавливать, потому что сейчас мы страна безвластная.

Но все это нужно делать по-умному, спокойно. А то, что сегодня происходит, вся эта агитация за правых и за левых — это пустые хлопоты. Да, надо спорить с теми, кто хочет возврата в прошлое. Но спорить надо умным людям, с умными по-умному.

Всегда говорю, что в нашем времени есть и масса хорошего. Но сегодня деньги победили все. И мораль соответственно опустилась ниже нулевой отмет­ки. Разговорами тут не поможешь. Я, как артист, могу лишь частично изменить подвластную мне ауди­торию, по крайней мере, сдерживать ее. А ход со­бытий можно изменить, ужесточив информационную политику, прекратив восхвалять и романтизировать дешевый криминал, хотя дорогого-то и не бывает. Тогда, по крайней мере, дети перестанут играть в киллеров и настраиваться на эту престижную ныне профессию.

И еще надо работать. Я девять месяцев в году при своем кажущемся благополучии нахожусь вне дома — на гастролях, в поездках. Девять месяцев в году! Приезжаю домой, захожу в свою красивую ванную и думаю: «Какой номер красивый! Задержаться бы здесь еще на пару дней...» Клянусь, ловил себя на этой мысли.

Мои друзья-врачи, которые стараются жить при­лично, работают на пяти работах. А те, кто хотят об­ратно в лагерь, не желают работать. Они хотят иметь пятичасовой рабочий день, пять дней в неделю. Из этих пяти часов рабочего времени два часа устраи­вать перекур, три часа пить кофе. И ездить отдыхать на Гавайские острова.

В прежнем нашем с вами советском бытии существовало   огромное   количество   приличных  людей. Я вовсе не тоскую о пустых прилавках, запретах на зарубежный выезд, об идиотских вывертах коммунистов всех мастей — у меня ностальгия по человеческой морали, которая сегодня отсутствует. Наша страна скатилась на жутчайший уровень неуважения к себе, ведь нас бьют, а мы еще больше подставляемся.        

Кто выбрал теперешнее руководство государства?! Сами и выбрали. И еще навыбирают. Повторю Михаила Жванецкого: «Каждый народ имеет то правительство, которое его имеет». Так что ищи виноватого в зеркале. Голова мыслить должна, а уже потом служить вешалкой для шапки. Ну откуда эта дурь — всяческие суверенитеты, развал единой великой стра­ны? Даже Благовещенск, я слышал, хотят «отделить», «освободить»... На Урале собирались вводить какие-то «свои» деньги...

Мое мнение — все это задумали несостоявшиеся поди в погоне за дешевой популярностью. И что характерно: все эти горлопаны и рвутся к власти, раздают направо и налево пустые обещания. А вы лучше мастеров ищите. Тех, кто на своем месте честно, без взяток, делает свою работу...

Имеем же право избирать достойных, профессионалов. В общем, всем подумать надо. Не бросаться из крайности в крайность. Помнить имя свое, историю своей страны. И спрашивать за все прежде всего с себя! Мол, чья эта дурь, как не моя? И не надо лезть с косой и секирой на рядом стоящего человека только потому, что тебя дурят власть имущие, кото­рых ты же сам и выбрал.

Надо выждать, какой-то переходный период пере­терпеть. Я уверен — все пройдет. Надо трудиться, хотя с каждым днем все тяжелее это делать, с каж­дым днем все тяжелее верить обществу за окнами. Все тяжелее надеяться на этих людей.

Что касается молодого поколения, то я не знаю плохой молодежи. Я знаю негодяев — негодяев и среди молодежи, и среди зрелых мужчин, и среди стариков. Молодежь всегда была прогрессивная, ищущая. Это чепуха насчет проблемы отцов и детей. Мне очень хочется, чтобы молодежь ощущала свою ответственность за будущее страны. Ни больше, ни меньше.

Я начал ощущать эту ответственность тогда, когда понял, что могу уже что-то конкретное сделать. А свою значимость для будущего я осознал после второго курса института. Первые два года я занимал­ся тем, о чем уже сказал, — бегаешь, хулиганишь, пропускаешь лекции... А потом понял: медицинское будущее страны зависит от того, как я буду лечить людей, которые обратятся ко мне за помощью. Я должен был учиться, учиться и учиться, чтобы приехать к вам и поставить правильный диагноз: у вас не инфаркт миокарда, а опоясывающий лишай.

Все мои близкие родственники — врачи, поэтому даже если бы я не хотел отслеживать изменения в на­шем здравоохранении, мне пришлось бы это делать. У меня есть в этом отношении некоторые свои мыс­ли.

Говоря о медицине вообще и о «скорой помощи» в частности, я опять коснусь темы государства.

То, что сегодня делает с врачами наше государ­ство, — это чистое преступление. Я даже не знаю, как это назвать, это за гранью добра и зла. Врач по­лучает у нас двадцать долларов в месяц. Так возмож­но ли с него спрашивать? Можно спрашивать только с его души.

Огромное число наших врачей работают за идею. Вообще, я считаю, что наши врачи в смысле чело­вечности — лучшие в мире. Я не беру всю массу ме­дицинского персонала, я говорю о тех, кого называю докторами. Доктора у нас — лучшие в мире.

Но поскольку мораль, как мы видим, у нас на чрезвычайно низком уровне, то это касается и мед­работников. Они тоже люди, и падение морали точно так же задело их. Кора, подкорка, инстинкты ведь у всех одинаковые. Но, к чести огромного количества врачей, могу сказать, что, несмотря на эти самые двадцать долларов в месяц, они стоят у операционных столов. Они не настолько медицински криминазовались.

Большинство врачей на Западе только за прием берет триста долларов и выписывает тебе аспирин.

У нас медицина все-таки пока человечна, и я очень боюсь, что она может стать по-настоящему западной в моральном смысле.

Положение медиков и учителей в нашей стране просто ужасно. Гаишник, который тоже «бюджетник», тот хоть может просто заниматься поборами (что он и делает) — повышай ему зарплату, не повышай. А врачу или учителю что делать? Но люди, однако, живут. И когда я начинаю об этом думать, то Опираюсь в чистый беспросвет», из которого нет выхода. А что происходит с лекарствами? Катастро­фа! Лекарств огромное количество, но сколько они стоят?

О медицине говорить сейчас очень сложно — можнo говорить только о голом энтузиазме. Хотя уже по­явилось это жуткое рвачество... Сегодня если ты не будешь брать какие-то левые деньги или заниматься рвачеством, то ты просто ничего не заработаешь. Вот что ужасно.

Но как, как иначе врачу заработать те деньги, ко­торых он достоин? Которые хотя бы помогают ему вести нормальное существование, существование которого он достоин. Не дай Бог нашим врачам пре­вратиться во врачей западного типа. Несмотря на их высокие знания, технический и научный потенциал, там практическая медицина для многих рядовых граж­дан — бандитская в прямом смысле. Едва ли не глав­ная цель врачей — вытягивание денег из кармана больного. Рецепты — деньги, лекарства — деньги, посещение врача — бешеные деньги... Да, там есть страховая медицина, это уже стало частью экономики. Но медицина на Западе во многом потеряла человечность. По сравнению с ними мы гораздо более гуманны. Поэтому я не хочу, чтобы в моральном пла­не наша медицина приблизилась к западной.

Если у нас медицина становится платной (а час­тично она в обязательном порядке должна быть плат­ной), то врачи должны понимать, что, если я плачу деньги, со мной нужно разговаривать уважительно, а не бежать домой, потому что кончился рабочий день и прием. Врач должен понимать, что его коллега на Западе «пашет» 24 часа в сутки.

Я очень осторожно отношусь к идее создания у нас офисов врачей общей практики. Все здесь зависит от честности врача, от его профессиональных способ­ностей, от его таланта, от отсутствия алчности. Надо учитывать то, что абсолютно порядочных людей, к сожалению, меньшинство. При желании непорядоч­ный врач «обдерет» больного в любом случае. В обыч­ной поликлинике врач находится «под колпаком» у главного врача, у начмеда, у старшей сестры. В офи­се он сидит один, здесь его труднее контролировать. Но в то же время нужен семейный врач. Такими вра­чами практически были и остаются участковые тера­певты. Люди, отработавшие на одном участке более пяти лет, обычно оставались на них пожизненно. Они знали не только как зовут каждого человека на участ­ке, но и как зовут их домашних животных.

Все нужно, и страховая медицина, и семейные врачи, но мы все равно будем возвращаться к осно­ванию человеческих отношений, к социально-эконо­мическим вопросам и человеческой порядочности медицинского работника.

Когда я работал врачом, все было проще. Зарпла­та, впрочем, тоже была мизерная. Мы «не произво­дили материальные ценности» — по советской фор­мулировке. Для того чтобы узаконить рабское положение, как их сегодня называют, «бюджетников», была придумана эта красивая формулировка, что мы, врачи, вместе с учителями, работниками рай­собесов и другими не производим материальных цен­ностей. Рабочий — вот он голова всему, он произво­дит. А мы — нет.

Правда, если мы перестанем лечить и учить, то материальные ценности просто некому будет делать. И этот чудовищный обман, прикрытый непонятной фразой, работает до сих пор.

Но все-таки тогда, работая на «скорой» через сут­ки, я мог заработать двести рублей. Тогда это были деньги. Я колотил на две ставки и в перерывах между этим еще и халтурил — делал курсные уколы. Благо, было кому: больные любили, доверяли, давали пяте­рочки. Мы могли совмещать, подменять... КЗОТ, в общем-то, закрывал глаза на эти «нарушения трудовой дисциплины», смотрел сквозь пальцы.  Если я во многих бедах виню гены, а не коммунистов, то в одном вопросе все-таки коммунисты впе­реди генов. Это они приучили народ думать, что ме­дицина обязана лечить рабочий класс. Поэтому рабо­чий люд и имел обыкновение нажраться и требовать, чтобы эта хамская, с его точки зрения, интеллигент­ская прослойка обращала на него, напившегося, особое внимание. Все это идет от сознания исключи­тельности и безнаказанности рабочего класса в со­ветское время.

Раньше, еще до того как я начал работать врачом, в этом смысле было все-таки немножко получше. Я помню, когда во двор к кому-нибудь приезжала «скорая помощь», то все знали — к кому и почему. Тогда к «скорой» относились еще с уважением, а потом — потом нас просто стали гонять, как такси. Смешных эпизодов была масса. Приезжаешь по вызо­ву в четыре утра — самая жуткая по самочувствию пора — к бабушке какой-нибудь, а та: «Доктор, мне делать завтра в поликлинике УВЧ на ногу?» За сове­том пригласила! Или еще вызов: «Доктор, клопы со­всем заели, помогите справиться!» Да вам любой врач «скорой помощи» такое вспомнит!

А «скорая» должна была выезжать в общественные места на заболевания и травмы, домой же — только на травмы или случае каких-то терминальных состоя­нии. На все остальное существует участковый врач и неотложная помощь. Кончалось же все тем, что «ско­рая» ездила чуть ли не на насморки — на все что угодно. Сейчас понемногу все возвращается на круги своя, но это тоже палка о двух концах. Теперь люди ждут «неотложку», и только она, в свою очередь, может вызвать «скорую».

Я не хочу обвинять всех в несознательности: ведь обыкновенному человеку порой трудно разобрать­ся — нужна ли ему «скорая помощь», или ему просто нужно похмелиться, принять сто граммов. Но вооб­ще-то в школах хорошо бы проводить определенные занятия — уроки совести. Чтобы люди с детства зна­ли, когда надо вызывать «скорую помощь», зачем и сколько это стоит. Дело даже не в последнем — про­сто нужно понимать, что если десять машин «скорой помощи» заняты лечением десяти головных болей, то к четырем людям, попавшим в аварию, «скорые» не приедут, потому что они на вызовах у молодых лю­дей, которые вчера изволили перебрать, а сегодня
им плохо. Да, им плохо, но на улицах ждут люди, попавшие под колеса...

Как разобраться по телефону — у человека обычное похмелье или кровоизлияние в мозг? Не дай Бог, проглядишь...

Однажды один молодой человек задохнулся во вре­мя ангины. Так потом и ездили реанимационные маши­ны на все ангины.. На все ангины. Был ведь прецедент. Сегодня требовать много с врачей, конечно, не­возможно. У кого рука поднимется, у кого язык повернется? Можно только сказать: «Ты же врач, ты же звал клятву Гиппократа, ты же знаешь, что жизнь Человека — это святое...» Только на этом уровне и можно требовать, но никакими административными методами действовать нельзя. У большинства врачей совесть есть, а если она есть, она никуда не денется будет работать.

Неправильно и, более того, вредно, стыдно пе­ред обществом шахтерам платить такие-то деньги, а врачам в пятьдесят раз меньше. И только лишь пото­му что они не рубят уголь или не варят сталь. И гро­могласно обсуждая проблемы шахтеров, спокойно при этом молчать о врачах — это позор.

А свою работу на «скорой» я не забыл. Если неде­ли две-три сейчас потренируюсь, то завтра выйду на линию совершенно спокойно. И возьмут меня совер­шенно спокойно. Именно по профессиональным каче­ствам.

Я человек добрый, я выскакиваю из машины, если вижу, что дерутся люди. Не зная, кто прав, кто виноват, я никогда бить не буду, просто разниму. Я удержал две банды по 50 человек, каждая с «пуш­ками» и «перьями», потому что они меня очень уважа­ли. Я сказал им: «Стоять, я Розенбаум». Нельзя про­ходить мимо такого.

Сегодня проезжаем, видим — ящик лежит на до­роге вторые сутки. Его бы взять одной рукой и выбро­сить в кусты. Нетрудно же, но ни у кого рука не под­нимается. Равнодушие — это страшно. А если оби­жают женщину, то как же можно не заступиться? Многие проходят мимо, мол, это их личные пробле­мы. Поэтому — я, Розенбаум, ящик уберу, за жен­щину вступлюсь, а они проходят мимо.

И за Ленинград я буду биться с кем угодно — пусть это будет всем известно. Что касается событий, связанных со сносом здания гостиницы «Англетер», то считаю, что увековечивание места, в котором че­ловек влез в петлю, — это не самое благородное дело. Возможно увековечивание места дуэли, рас­стрела или естественной смерти...

Историю своей страны храню прежде всего песня­ми. Хочу в них ставить важнейшие, наболевшие воп­росы. Для меня, как для ленинградца, гораздо боль­шее значение имеет то, что Музей декабристов от­крылся в Москве, а не у нас. Это ли не была пощечи­на нам? У нас морской город, а кроме «Стерегуще­го», кроме Гаванского торпедного катера, нет ни од­ного памятника морякам. Это тоже моя боль. Как и то, о чем сложились стихи: «Как-то кто-то, звать их некто, когда в городе уснули и мосты застыли сонно над Невой, в горло Невскому проспекту шестигран­ный штык воткнули и пустили кровь по мостовой». Хотелось тогда спросить у Аникушина: «Вы же подари­ли людям памятник Пушкину — это же творение ва­ших рук! Но что же вы с этими скульпторами сдела­ли? Зодчие, бедняги, мечут железобетонную икру». Никто не имел права посягать на Невский проспект. И чем? Стелой, которых немало стоит в любом горо­де. Память о войне священна, но достойна ли нашей боли и нашей памяти эта стела?

Если бы я стал мэром, то всего лишь для одного деяния — хочу убрать стелу Восстания. Чего стоит на сегодняшние деньги снять ее? Я бы сказал горожа­нам: «Мы хотим вернуть скверик? Тогда, товарищи, господа, дамы, давайте уберем стелу. Пришлите по десять рублей (проверять можете по моему личному телефону) — это уже 50 миллионов. Я лично 500 ты­сяч сразу бы «отстегнул» на это святое дело. А эту стелу можно перенести в другое место, если уж она представляет архитектурную ценность как памятник погибшим. У нас в городе есть немало площадей в районах новостроек». И все уберут в неделю. Уве­рен, что миллиона два петербуржцев сразу ответят деньгами. Не надо будет и трех остальных милли­онов, которым вообще на все наплевать.

Мои друзья по политике совершили ошибку: по­считали меня за марионетку. Я много слышал о заку­лисных играх в большой политике, но продолжаю на­деяться, что нравственные принципы и там первосте­пенны.

Знатокам криминального фольклора известно сло­во «постановка». Именно это и произошло в случае со мной.

Раздался телефонный звонок, и мне предложили обсудить вопрос о моем возможном вхождении в спи­сок кандидатов в депутаты от левоцентристского бло­ка Ивана Рыбкина. Подобные предложения поступали и раньше и в большом количестве: «правые» и «ле­вые» фланги тянут к себе известных людей из «боло­та». Но в данном случае имена Громова, Шаталина, Кобзона заставили меня задуматься. Да и Рыбкин, человек по воспитанию советский (в лучшем смысле этого слова), знающий аппаратную работу (что нема­ловажно в свете сегодняшнего пустопорожнего горлопанства), мне импонирует больше других. «Поду­маю. Через несколько дней созвонимся», — сказал я в телефонную трубку.

А буквально на следующий день все каналы ТВ, радио, выпуски новостей объявили о том, что Розен­баум — кандидат в депутаты в блоке Рыбкина. Вот и все дела... Вперед, во власть! Программы блока я не знал, ни одного слова из Москвы от лидеров блока не слышал, в общем, «ни здрасьте, ни до свидания».

Было от чего опешить. Я всегда знал, что средства и методы политической борьбы, как правило, не то чтобы грязные, но даже цвета к ним не подобрать. Так что я с такими «большими политиками» в серьез­ные игры не играю (кстати, в несерьезные тоже).

Знаю одно: артистов гораздо легче унизить, чем возвысить. На головы многих из них льется столько помоев, сколько они за всю прежнюю жизнь не полу­чали. Хотя по морально-этическим и интеллектуаль­ным качествам, своей прошлой и настоящей обще­ственной деятельности Губенко, Михалков, Баси­лашвили, Зыкина, Ножкин, Кобзон и другие мои коллеги заслуживают уважения избирателей.

У меня есть на что тратить силы: сцена от меня не остыла, принципам своим изменять не собираюсь. А отдельные дворняги из «желтого» журналистского корпуса пусть ищут отбросы на моем дворе. Имея множество планов, все оставляю по-старому: пишу, гастролирую, пою и встречаюсь с милой моему серд­цу публикой. А в микрофоны на думских трибунах пусть говорят те, за кого проголосует народ.

 

Далее

 

Оглавление

 

 

 

Главная   Интервью   Книги   FAQ   В ГосДуме   Анекдоты и байки   Афиши

 

Ссылки   Гостевая   Обратная связь   Написать письмо   Об авторе сайта