ВОЙНА В НАШЕЙ СТРАНЕ НИКОГДА НЕ ЗАКАНЧИВАЛАСЬ

 

Война все время висит над нами: в нашем госу­дарстве она, кажется, никогда и не заканчивалась. Мы все время кровь льем — от участия в войне в Корее и до сегодняшнего дня. Если подсчитать ко­личество убитых и раненых только за годы после пе­рестройки, получится страшная цифра. В Таджикис­тане погибло и гибнет огромное число людей, уж про Чечню я не говорю...

...К взрывам, пулям, кишкам на проводах, к со­жалению, привыкаешь. Обращаешь внимание уже на совершенно другие вещи. В Таджикистане — на то, как замечательный город Душанбе откатился на сто лет назад. В Афганистане приходилось с тоской глядеть в глаза людей, которые стали, нет, не убийцами, а убивающими, так точнее. Это нормаль­ные люди, учившиеся в советских школах и к этому не привыкшие. Было очень много глаз, от боли в которых становилось не то что страшно, а нервы дергало.

До своей первой поездки в Афганистан я написал об этой войне лишь одну песню. Остальные роди­лись после того, как я многое увидел своими глаза­ми. И не писать об этом уже не мог. В моем созна­нии существуют как бы два Афганистана. Первый — это земля, где погибли тысячи молодых парней, это моя боль, изранившая душу. И второй Афганистан мне очень дорог — это Афганистан сильных и мужественных людей. Я далек от мысли, что там не было людей плохих, жалких. Были, куда они денут­ся, они есть везде. Но не они определяли облик нашей армии. И я еще буду писать о ней. И еще о женщинах — врачах и медсестрах, спасавших наших солдат... И о многом другом. Я пишу и буду писать об этом до конца. Это часть моей жизни, притом очень большой кусок.

Афганистан повлиял на меня как на актера. А как же иначе? Актер — это прежде всего человек. А Афганистан, как любая война, любая (как в одной» моей песне сказано — «нечего вам объяснять, что такое война, если вы на ней не были»), она здоровых людей делает больными. Она очень многое ломает в человеке и очень много дает, как ни странно, хорошего. На войне нужно быть сильным человеком для того, чтобы хорошее впитать, а отрицательное не принять.      

Я, в общем-то, в душе своей — человек воен­ный, как это ни странно. Очень люблю армию, очень люблю оружие, может быть, потому, что я — пацан. А для мальчишки любить оружие, стре­лять — это нормально. Я очень люблю погоны и очень уважительно к ним отношусь. Именно к пого­нам, а не ко всем, кто их носит. Это разные вещи — форма и то, что под этой формой. Я очень дружен с армией и флотом. Мало, наверное, осталось частей, где я не был.         Когда я писал песни про войну, еще не побывав в Афганистане, то писал переполняемый фантазия­ми. Помню, как один умник спросил меня: «Что вы про эту войну пишете? Что вы вообще в этом пони­маете?» Я смолчал, а потом спросил: «Чем вы сейчаc занимаетесь?» Мой собеседник, известный писатель, ответил: «Пишу роман о Древней Руси». «Интересное дело, — говорю, —для меня война раз и пятьсот ближе, чем для вас Древняя Русь. Почему же вы можете писать о Древней Руси, а я о войне — нет?»

В годы моего детства все было пропитано вой­ной. Вся наша жизнь прошла в линейках, в «труба зовет», в «будь готов — всегда готов!», в рассказах о молодогвардейцах.

Каждый из нас, из послевоенного поколения, примерял эти «роковые сороковые» и на себя. Я, конечно, слышал военные песни Высоцкого, но мои опыты — это вовсе не подражание ему. Если мне что-то и удается, то только потому, что мы оба достаточно начитанные люди, наделенные даром перевоплощения, хорошей фантазией.

Приезд любого человека из нашей страны для солдат и офицеров в Афганистане был праздником. Когда же приезжал артист, это был двойной празд­ник. Но я, собственно, был не только артистом-гастролером.  Выделить меня среди военных можно было только по гитаре. Я не расставался с солдата­ми ни днем ни ночью. Садился с ними в бронетранс­портеры, летал на самолетах и вертолетах. Без всего этого я ничего бы не написал.     Больше всего поразили гробы, которые грузили в самолет — солдаты там называли его «черным Тюльпаном». Когда увидел эту картину, стало осо­бенно тяжко. Потом, когда пришел в себя, написал об этом песню.

Кстати, в моем детстве отец мало рассказывал о войне. Я вообще заметил, что люди, хорошо знаю­щие войну, о ней говорят мало, больше и охотнее рассказывают о войне штабисты, тыловики, политработники. А из фронтовиков надо буквально кле­щами вытаскивать, где, на каком фронте воевал, сколько друзей погибло и как. Обычно вспоминают веселые случаи.

Первый раз на военной песне я прокололся, по­тому что не видел войну афганскую и не представ­лял себе, что это совершенно разные войны. Я на­писал песню «В горах Афгана», когда еще в Афгани­стане не был. Она получалась — за исключением одной строчки, которая и похоронила для меня всю песню. У меня там такая фраза: «Когда хоронят то­варища, равняйтесь на знамя». Это у меня получи­лись полковые похороны сорок третьего года, с по­литруком. А в Афгане на знамя никто не равнялся... Какие там похороны? В вертолет — и до свидания. Никаких там знамен красных в атаку никто не подни­мал.

Это к вопросу о том, что ты можешь, а чего ты не можешь. Великую Отечественную войну мы впол­не достоверно знали и могли представить по кни­гам, рассказам родителей, кино. Но, все равно знаний о Второй мировой войне мне не хватило для фантазии о войне афганской. Потому те две строчки и похоронили всю песню. А вот когда я побывал в Афганистане несколько раз, лишь после этого напи­сал «Черный тюльпан», «Караван» и «Дорога длиною в жизнь»... Это было уже мое ощущение войны.

Песню «В горах Афгана» потом я записал на пла­стинку. Я не переписываю уже написанное, и пере­писать в той песне одну строчку не захотелось. По­чему — не знаю. Давно это было. Так она для меня и осталась историей.

Почему я поехал в Афганистан?.. Я — мужчина, 98    я — гражданин, и мною двигала не политика... А все те люди, которые кричали: «Какой ты нехороший человек! Зачем ты поехал на эту неправую вой­ну?» — потом извинялись передо мной. Я ведь ехал не на неправую войну — я ехал к людям, к чьим-то детям, которые чужой волей были брошены в Афга­нистан. И мне было все равно, правая или непра­вая эта война, — там были наши сыновья. Легче всего было рассуждать об этой «неправости» тем, кто «отмазал» своих сыновей от армии. Но простая тетя Маша не смогла этого сделать, и потому ее сынок по приказу был отправлен туда. И я не имел права лишать этих молодых парней общения. Эти идущие завтра под пули ребята могли рассчитывать на встречу с Александром Розенбаумом точно так же, как и благополучные их сверстники — москви­чи, ленинградцы.

Тема Афгана была в то время запретной, о нем еще никто ничего не говорил и тем более не пел. Пленки с моими «афганскими» песнями не пропус­кали на границе: их отбирали у солдат и офицеров, едущих на Родину в отпуск. Тогда широко проводи­лась антиалкогольная кампания и стакан с водкой в «Черном тюльпане» принимался как криминал. Не могли понять те чиновники, что песня — это рассказ-помины... И становится больно, когда люди в ресторанах заказывают ансамблю  исполнить  ее. А потом под нее танцуют, шуршат накрахмаленной салфеткой за воротником...

Как творческий человек, как мужчина, я хотел проверить себя на войне, посмотреть людей на вой­не. Потому что война — это наивысшая точка прояв­ления человеческих чувств: радостных, горестных, садистских, всех. Война — это не только стрельба, трупы и все прочее. На войне играют свадьбы, на войне женятся, на войне целуются, на войне дни рождения справляют, шутят, смеются.

Ведь Вася Теркин объявился не где-нибудь — на войне. На самой страшной. В самых страшных об­стоятельствах всегда находится время и другим чувствам человеческим. Поэтому неверно говорить о войне только как о трагедии, погибели, жути. О войне нужно говорить как о жизни в наивысшем звучании. Все чувства достигают здесь предельного накала, потому что завтра для тебя все может кон­читься. Приехав с войны домой, я понял это совер­шенно четко. В «Караване» у меня есть такие строчки:      

Там все ясно — там друг есть и враг,        
А здесь же души людей не суметь

Разглядеть сквозь туман.

Мне теперь понятны чувства солдат Второй миро­вой войны, вернувшихся домой. Мне понятна траге­дия вьетнамских ветеранов США. Для меня абсолют­но родная трагедия ветеранов афганской войны — там был пик человеческой искренности, но и дерь­мо там было как на ладони. Там все видно, все об­наруживается через пару деньков, там вообще ни­чего не спрятать. Поэтому-то эти люди и хотят на «свою» войну. Из ста процентов («вьетнамцев», «аф­ганцев», кого угодно!) — минимум семьдесят хотят обратно. И не потому, что хотят убивать, — ни в коем случае! Человек не расположен к убийству, если он не моральный урод, не больной психически. Они хотят правды, честности, искренности. Враг это враг, друг — это друг. И все!

Возвращаться с войны в мирную жизнь очень тяжело. Недаром же на войне год за три мирных считают. Это справедливо. Я бы и за пять считал, потому что парни в двадцать лет приходят с войны стариками.

Когда я вернулся из Афганистана, полгода не хо­тел ни с кем разговаривать, даже с женой. Беспри­чинно плакал. Был в глубоком шоке. Работал, писал песни. Тяжело возвращался... Я страдал от мысли, что из большого числа людей, которых я там встре­тил, многие погибнут... Так оно и вышло.

Возвратившись, я очень многих из них вспоми­нал... Тосковал по тем отношениям между людьми. Тосковал по тому, что там я не думал об аншлагах, потому что меня там ждали, мне был рад каждый батальонный пес. Я тосковал по ночным посиделкам и пьяным слезам своих товарищей, тосковал по ка­бульскому небу — бездонно-голубому, по своей спецназовской форме. Мне было совершенно напле­вать, во что я одет, потому что знал, что на мне всегда будет один и тот же песок. У меня не было головной боли, в чем сегодня выйти в город, как на меня будут смотреть люди, — мы все там были в одной форме. Хотя я всегда был выглажен, вычи­щен, потому что девчонки из гостиницы, из мед­санбата мне всегда все гладили.

Песни ребят-«афганцев» — это очень откровен­ные песни, я их люблю слушать. При этом считаю, что как-то неловко проводить всевозможные конкур­сы таких песен, вручать за них призы, награды. К тому же эти конкурсы, как правило, обставляют­ся... танцами. Сам видел, как люди в пятнистой во­енной форме танцевали гопак. По-моему, это нику­да не годится.

Во многом у нас отношение к «афганцам» непра­вильное, а то и просто бесчеловечное. По приезде домой ребята нередко встречались с равнодушием, порой с откровенной враждебностью. Меня такое отношение к ним возмущает до глубины души. Вы представьте себе, в каком состоянии они возвраща­лись: они искалечены, измучены духовно. В их со­знании еще грохочут взрывы, падают залитые кро­вью товарищи, еще живо страшное напряжение от близости смерти...

Они заслуживают милосердия, заслуживают — каждый! — чтобы мы вникли в их боль. Поверьте, все «афганцы» носят в себе боль. И уже совсем дико то, что инвалидам-«афганцам» предоставляют низкие пособия, то, что на работу их берут неохот­но. Почему? Да потому, что, если взял бывшего вои­на на работу, ему положено дать квартиру. Да, в этой проблеме много такого, что вызывает возмущение. Ребята воспринимают все очень болезненно. Их судьба — это их горе. А между тем я уверен, что мы обязаны каждому «афганцу» за все...

Как-то я беседовал с одним бывшим солдатом — он рвался обратно в Афганистан. Нет, не на войну парень хотел вернуться, а к тем отношениям между людьми, которые сложились там. Там не было рути­ны, лизоблюдства, взяточничества... Там царила дружба — от товарища по взводу до командира. Идеал командира для меня — генерал-лейтенант Борис Всеволодович Громов.

Афганистан теперь уже стал историей, но раны этой войны еще, к сожалению, долго будут крово­точить. И вечно будет жить наша память о тех погиб­ших, которые не должны были погибнуть...

Война —    это    трагедия,    ужас,    бомбежки, кровь... Но война — это и работа, это тяжелый труд. Это планерки, будни, расчет боеприпасов, разведка, отработка данных. Вот в «Черном тюльпане» есть строчка, для многих непонятная: «Пацан подвел потерей роту». Как это он подвел? А просто потери считались, и рота, имевшая наибольшее число потерь, ходила в неуспевающих. Это все ру­тина, но война — и рутина тоже. У генералов своя рутина, у младших чинов — своя. Когда в этой ру­тине погибает какой-нибудь разведчик — пошел и подорвался на мине, — то это безумное горе для матери, отца, для жены, для детей. И конечно, горе для командиров. Но это все вписывается в войну. Да, скажут, что это очень страшная точка зрения, но она существует — спросите у любого военного и воевавшего, и они подтвердят, что все так и есть. Война изначально подразумевает жерт­вы...

По ТВ я смотрю на это с содроганием... А на­ходясь там, на войне, видишь все по-другому. Да и вообще сейчас все понятия смещены. Матери едут в Грозный на войну, чтобы вытаскивать своих детей обратно; лейтенант, профессионал, кото­рый подписку дал, что он единожды в жизни обя­зуется отдать ее, говорит: «Хочу домой, мне эта война что-то не нравится». Он офицер, ему на роду написано рисковать своей жизнью — во имя приказа, а не ради каких-то высоких целей. Я все понимаю, понимаю матерей, которые летят забирать своих детей, — сам отец взрослой дочери, Нo это все проявления больного общества. Это большой отдельный разговор, но в больном обществе и война-то больная — о ней вообще гово­рить не хочется.

Теперь «пересматривают» итоги Второй мировой войны — куда же мы катимся? Есть же вечные цен­ности — никакое изменение политического строя не может быть властно над ними. То, что сейчас про­исходит, — это страшно.

Мне очень часто задавали вопрос: «Значит, те­перь в Чечню, выступать перед нашими ребята­ми?» — «Перед какими нашими? Чеченцы — это наши ребята или нет?»

Не поеду в Чечню. Кишки на проводах я видел — хемингуэевский комплекс у меня давно пропал. Я три раза был в Афгане, и был не просто артистом. Все это я уже видел, мне это неинтересно. Война — это в основе грязь и жуть. Мне видеть это не хочется. Я знаю себя на войне и знаю, что такое война.

Не поеду в Чечню, как не поехал в свое время в Карабах. Потому что в геоэтнографическом смысле я — советский человек. В Карабах я не поехал отто­го, что в таком случае должен был бы поехать и в Ереван, и в Баку. А в Чечню не поеду, потому что должен петь и для чеченцев, и для мирного населе­ния Грозного, и для наших ребят, имея в виду фе­деральные войска. Они для меня такие же, как и че­ченцы.

Да, бандиты мне ненавистны в любой форме и без оной. Чеченские, еврейские, белорусские, ук­раинские, французские, алжирские — какие угодно. А что касается Чечни, то вы прекрасно понимаете, что многих чеченцев мы иногда совершенно напрас­но называем бандитами... Для них война — это месть, прежде всего. Я пишу сейчас песню, в ко­торой есть такой куплет:

На войне правит месть и отчаяние,

Человек в большинстве своем слаб.

И не все наши военачальники

Объяснят, что такое анклав.

Спросите у тех ребят, за что они воюют? Они во­юют за отрезанное ухо своего товарища — и те, и другие. Не за какую-то там высокополитическую идею «анклава» и прочих вещей... В Афганистане было другое дело. Там были чужие люди, чужая страна, и я ехал туда поддержать своих.

Я не вмешиваюсь в политику. И, завершая этот разговор о Чечне, скажу, что не поеду туда, потому что там — все мои братья, мои отцы и дети. И че­ченцы, и белорусы... А может быть, ваша сестра замужем за чеченцем. Для меня все люди одинако­вы. В Чечню я поеду только ко всем, а не только к нашим ребятам из федеральных войск. Они знают мое мнение на сей счет и в подавляющем их боль­шинстве со мной согласны.

В госпиталь поехать?.. Для этого не надо ездить в Чечню, можно съездить в Моздок, пойти в Военно-медицинскую академию или в институт Бурденко. Туда, где лежат не «ветераны», как говорят, а жерт­вы этой войны. Больной человек — это совсем дру­гое...

В Таджикистан я не смог не поехать, потому что там — мои люди моей страны. Я не мог не спеть нашим пацанам, охраняющим границу в Таджикис­тане. И понятия «правости»  «неправости» меня в данном случае не интересуют, хотя про это все пре­красно понимаю. Как и про тех умников, которые вопят о неправости, но при этом не бегут в Госу­дарственную Думу и не требуют забрать наших ре­бят из «горячих точек».

Перед поездкой в Таджикистан я зашел в военко­мат своего Приморского района узнать, сколько на­ших питерцев служит там. Оказалось, девятнадцать пацанов! И я повез им привет от родителей, родно­го района, от райвоенкомата, пусть даже им на него плевать. И это — мой долг как человека. Я им сам —   военнообязанный,   вкалывал   начальником медслужбы на корабле, и звание «подполковник медицинской службы», мне присвоенное, — не профанация. Состою на учете в военкомате как медик и не дай Бог, ракетная атака — никаких агитбригад - пойду на «коробку», где мне быть положено.           
            Но вообще-то армейские дела — это не музыка! И мне не с руки оценивать. Хотя существуют и общепонятные вещи. По-моему, сегодня важно создать костяк из людей, любящих военное дело и подготовленных к нему. И набирать контрактников не так, как это делают, собирая по военкоматам тех, кто остался не у дел. Пусть командир дивизии сам наберет себе офицеров. Ему с ними служить, и он не возьмет тунеядца по блату. Кроме того, профес­сионалам следует хорошо платить.

 

Далее

 

Оглавление

 

 

 

Главная   Интервью   Книги   FAQ   В ГосДуме   Анекдоты и байки   Афиши

 

Ссылки   Гостевая   Обратная связь   Написать письмо   Об авторе сайта