«ВЫСОТА ОДИНОЧЕСТВА»

 

Спрашивают о моей песне «Высота одиноче­ства». Не хочется ли, дескать, иногда спуститься на полянку? Нет... Хочется полянку притащить на высоту, Но удается очень редко.

Говорят, что артисты — «люди без кожи». Да артиста «с кожей» и быть не может. Вообще, тол­стокожие — не самые лучшие люди, наверное.

Хотя меня считают сильным человеком — я не без слабостей: я человек тонкокожий. Сила же моя в том, что я стараюсь никому этого не показывать. Жизнь научила, да и занятие спортом и знание медицины помогают мне владеть собой.

Секунды слабости случаются, но они — мои. Знать о них никому не дозволено, и никто их ни­когда не видит. Это нормально. Но и сильный чело­век хочет приласкаться, чтобы ему погладили за ухом, почесали спинку... Так что я человек рани­мый. Но сегодня мне легче: трезвый ум и здоровый образ жизни помогают как-то быстренько склеивать нанесенную рану, хотя все равно она кровоточит даже под пластырем.

Я — человек черно-белый. Конечно, я воспри­нимаю оттенки: серый, зеленый, коричневый. Но люблю черное и белое: в кардинальные моменты моей жизни для меня оттенков не существует. Если я вижу, что, Вы хороший человек, значит Вы — хороший человек, а если он плохой, значит, он — плохой. Постараюсь из плохого сделать хорошего, насколько смогу.

Я — доктор, и мне это очень помогает. Потому что когда я смотрю человеку в глаза, то вижу, ког­да он лжет, а когда говорит правду, когда ему хо­чется выпендриться, а когда — посплетничать, по­злословить. Я чувствую это кожей и подкоркой. Как врач я должен быстро узнавать человека, понимать его сущность. Очень хорошо могу расслышать фальшивую ноту в чьем-то голосе. И думаю, что правоохранительные органы многое потеряли, не пригласив меня к себе.

Но все равно в жизни я обжигался. И обжига­юсь, и буду обжигаться. Каждый, кто открывает душу, должен знать, что может нарваться на не­приятности. А уж если вы распахиваете душу залу в тысячу человек, должны понимать, что при са­мом лучшем раскладе один обязательно туда плю­нет. Но я знаю, что на этот ядовитый плевок най­дется как минимум семьсот противоядий. И я буду ими спасен.

Могу простить физическую трусость. Бывает, идет один, а на него — восемь... Далеко не каж­дый может пойти против восьмерых, зная, что он очень сильно получит. Не каждый выдержит. Я че­ловек достаточно сильный и попадал в подобные ситуации. Но я дрался на улице не очень много — мне хватало спорта. Тренеры учили нас не драться на улице, не для этого нас готовили на ринге. Это нынешние тренеры учат своих ребят для уличной драки, а раньше нам просто это запрещали, пото­му что сильный человек должен прежде всего дого­вориться с другим человеком. Если договориться не получается, только тогда включать свои мышцы. А сегодня учат, как морду набить во дворе. Мне давно хочется написать песню о том, как десять человек бьют одного ногами — я до сих пор не могу понять такую психологию.

Так что я могу простить физическую слабость. Наблюдать за такими вещами, конечно, не очень приятно, но это понимаемо. Могу простить челове­ку и грубость, сказанную в запале. Но никогда не могу простить хамство. Потому что хамство — это внутреннее, это суть. А если ляпнет: «Да иди ты!..» — это можно понять. Могу простить, навер­ное, маленькие подлянки — ну пошла любимая женщина без тебя в кино, а сказала, что не ходи­ла. А я этот фильм очень хотел посмотреть... Подляночка маленькая, ну, что делать... Но простить предательство? У меня такое было два раза в жиз­ни.

Когда близкий человек предает, это страшно... Так два близких человека у меня «выпали». Я ни­когда не ожидал от себя такой прыти. Они меня предали, скажем, двадцать восьмого числа, а двадцать девятого они «выпали» из моей жизни, как из шкафа, — как будто их и не было. Я никог­да от себя такого не ожидал. Это ужасно, когда человек, тебя предавший, просто уходит из жизни и никогда не возвращается. А на злопыхателей стараюсь смотреть как врач на больных, которых нужно лечить и о которых нужно заботиться.

Я осознаю свою ответственность перед людьми: знаю, что не имею права на какие-то необдуман­ные слова, легкомысленные поступки, потому что на меня смотрят... Мне приходит очень много, пи­сем, и среди них такие, на которые я не могу не ответить. А я не успеваю отвечать: у меня нет вре­мени. И очень страдаю от этого. Когда-нибудь на­пишу песню, в которой отвечу всем сразу.

Кого можно назвать наиболее верными поклон­никами? Об этом мне сложно сказать. Думаю, что у меня есть верные люди и среди пенсионеров, и среди подростков. Мне приятней выступать перед аудиторией, которая имеет свою позицию. Я во­обще люблю людей, которые имеют свою пози­цию.

Пикетов поклонниц у подъезда нет, хотя поклон­ниц и поклонников у меня много. У них даже клуб в Ленинграде свой есть, но... Дело в том, что мы с ними раз и навсегда решили: у моего парадного они никогда не будут дежурить, за исключением разве что дня рождения.

Я ведь пишу песни не для публики, скажем, «Ласкового мая». Те девчонки и мальчишки, кото­рые тянутся к песням дяди Саши (они меня так на­зывают), понимают человеческий язык, с ними всегда можно договориться.

Никогда не считал себя пророком. Понятия не имею, что это такое, думать о том, что ты про­рок, что ты — великий... Можно завтра уходить на пенсию, если вы сегодня об этом думаете. Я не люблю людей, которые делают из себя носителей истины в последней инстанции. Когда человек на­чинает вещать что-нибудь с таким видом, что он обладает абсолютным знанием, он для меня пере­стает существовать: не люблю дутых.

«Комплекс полноценности» — удел либо пациен­тов психиатрической больницы, либо нуворишей с, одной извилиной. Нормальный человек постоянно собой неудовлетворен. Это не значит, что при встрече с трудностями у него все должно опускать­ся, как у закомплексованного мужика при красивой женщине. Просто перед человеком всегда должна проявляться новая вершина, на которую нужно лезть. Олимп — он для богов. А мы не боги, мы простые смертные. И для нас есть только постоян­ный путь наверх. Совершенно неинтересно сидеть на одном плоскогорье и уж тем более неинтересно спускаться, побывав на верхней точке.

Я никогда не слушаю себя, как птица, закрыв глаза. Такое бывает со мной, пожалуй, только на записях в студии. Но делаю это не для того, чтобы получить удовольствие от собственного пения, а чтобы услышать погрешности. Я не страдаю нар­циссизмом и не сумасшедший, чтобы собой заслу­шиваться, — такого, слава Богу, со мной еще не было.

Я требователен и к себе и к другим. Не люблю тунеядцев, несостоявшихся людей, вопящих, как им плохо и ничего не делающих для других. Когда человек идет на митинг, вместо того чтобы обес­печить деньгами свою жену и ребенка, или пусто­словит и при этом считает себя мужиком — такого я не люблю. Мужик должен работать, чтобы обес­печить свою семью. Никто в клюве и на подносе деньги не принесет, и очень грустно, что сейчас так много альфонсов.

Если человек здоровый — с руками, с ногами, головой, — не пойму, как это он не может найти работу. Да я, если что, будучи сегодняшним Ро­зенбаумом, завтра пойду чистить улицы. Если, не дай Бог, связки рухнут или голова откажет, ящики пойду грузить в гастроном, на поденную работу наймусь. Наверняка в одном месте сто заплатят, в другом — сто пятьдесят. Но милостыню просить не стану.

Считаю, что могу рекламировать спортивные то­вары, с удовольствием отрекламирую хорошие книги. Я отрекламировал хорошую мужскую пар­фюмерию, хорошую одежду. Пожалуйста, отрекла­мирую все, если это совпадает с моими принци­пами, вкусами. И потом, я же получаю за это деньги. Но я не буду рекламировать шоколадные батончики или средства для похудения и тому по­добное. Ни при каких условиях и ни за какие день­ги.

В отличие от прежних времен сейчас я делаю свою судьбу сам, разумеется, в пределах, опре­деленных финансами. Я и раньше не особо обра­щал внимание на «инстанции», но все же жизнь они мне попортили. А теперь уж и подавно — все в своей жизни определяю сам. Единственное, что меня сейчас ограничивает, — это материальные возможности, как у всех у нас.

Я курю зверски, и моему голосу это не нравит­ся, но курить бросать не собираюсь, потому что не хочу.

У меня никогда не было тенора, а что касается «окраса» голоса, так я тренируюсь. И потом, уже несколько лет веду образ жизни, который связкам гораздо полезнее с чисто медицинской точки зре­ния. У нас ведь уважение людей идет исключитель­но через бутылку — на Руси веселие есть питие. И каждый популярный актер в это влезает. Для себя ничего постыдного я тут не вижу: такой «алко­голик», как я, у нас через одного человека. Но когда критично посмотрел на себя со стороны и понял, что алкоголь мешает работе, решил с этим порвать. Пить бросил. Надоело.

В психиатрии есть понятие чувства критики по отношению к самому себе. Когда человек лишается этого чувства — он болен. Меня Бог миловал. По­этому, когда понял, что заболеваю... Всю жизнь спорил с психиатрами, что нет такой болезни — хронический алкоголизм. А тут увидел на себе ее начало. После этого стиснул зубы, и — все. Да­лось очень тяжело... Зато сегодня я себя чувствую гораздо тверже.

Раза два было такое, что голос не слушался моей воли, — когда я болел. Но вообще я владею своим организмом и живу с самим собой без раз­ногласий.

Конечно, я сегодня увереннее. Но не самовлюбленнее и не самонадеяннее. Я стал старше и не отказываю себе в удовольствии умнеть с годами и уметь признавать свои ошибки.

Я себе нравлюсь и не нравлюсь и тогдашним, и сегодняшним, и завтрашним. Непримиримость мне в себе нравится. В себе больше всего ценю целе­устремленность, независтливость, ожесточенность в достижении цели, в отстаивании своей позиции, которую я никогда не продам и не отдам.

В других людях ценю в первую очередь профес­сионализм, особенно в мужчине. Когда человек профессионален — он состоявшийся человек. А когда он состоявшийся, он независтлив, не зол: ему некогда завидовать, ему надо делом занимать­ся.

Гитара — не лучший музыкальный инструмент. Как профессиональный музыкант, я с глубоким уважением и симпатией отношусь и к скрипке, и к флейте, и к гобою, тромбону, к другим инст­рументам. Но мне наиболее дорог тот инстру­мент, на котором играю. Это гитара и фортепиа­но, потому что это моя работа, мой хлеб, моя жизнь.

Мою гитару зовут... гитара. Она у меня не по­этичная — она рабочая лошадь. А вообще-то это очень хрупкое родное существо. И она всегда со мной. Одна моя гитара уже лет пять висит в Хард-рок-кафе, в одном ряду с гитарами больших музы­кантов. Конечно, я рад такому окончанию истории ее пребывания у меня...

Любимой гитары как таковой у меня нет. Люби­мые все. Когда покупаю гитары, я их люблю. Есть одна новая, я к ней еще не готов. Но как только пойму, что на ней надо сыграть, полюблю так же.

Я работаю с «Овэйшенами». В принципе гитары я меняю не часто, играю на них долго. Вторая ги­тара у меня — «Тэйлор», тоже очень хорошая. Но в основном играю на «Овэйшен». Все аксессуары — струны, крутилки и все остальное — покупаю в Америке. Я бываю там два раза в год и поэтому все закупаю впрок там.

С пятью—десятью хитами вполне можно всю жизнь ездить по концертам. Пой себе песни, кото­рые давно сочинил. С «Утиной охотой», «Глухаря­ми», «Вальсом-бостоном» да «Казачьей» можно обеспечить себя гастролями до конца жизни — страна-то огромная. Как говорится, на мой век хватит! Но ведь это так скучно! К тому же я про­фессиональный музыкант и никогда об этом не за­бываю. Я бы не мог, работая врачом, лечить всю жизнь двух-трех больных. Не случайно же после окончания института я пошел врачом на «скорую помощь». Та же ситуация и в творчестве.

Тяжело все время мотаться по разным городам. Таблетки иногда приходится жрать, когда плохова­то бывает. Ведь если раньше ты мог сидеть в Чите шесть дней, в Иркутске — неделю, в Новосибир­ске давать по два концерта в день, и дворец спорта бывал до крыши полон, сейчас приезжаешь — концерт, максимум два — и дальше. Однажды дал за восемнадцать дней концерты в десяти городах! Одни переезды выматывают и убивают. А разница во времени! Ныряешь из шести часов в два, из двух — в четыре, потом опять в шесть. Но никуда не денешься.

В провинции (хотя я не принимаю этого слова «провинция») публика более горячая, более отзыв­чивая и доверительная, чем в столицах. Ведь начи­нал я с выступлений в сельских клубах, на фер­мах, это уж потом пришла ко мне известность. А вообще-то я люблю петь в небольших городах.

Но люблю и Москву — прежде всего за ее ко­ренных жителей. Это замечательные люди, как и любые коренные — туляки, пензенцы и так далее. Мне очень нравится слышать «булошная», «конеш-но», «прянишная» — это прекрасный московский говор.

Обожаю Москву за ее маленькие церквушки, бе­режно сохраняемые: таких нет больше нигде. Мне нравится, что Москва строится, нравится ее ком­мерциализация. Город стал западным в лучшем смысле этого слова, и тут я отдаю дань Лужкову. Но вот за размашистые празднества, за понты я Москву не люблю.

Москву я увидел сам — меня по ней специально не катали. Потом, когда я стал здесь чаще бывать, появилось большое количество приятелей, товари­щей. Они меня водят по разным переулкам, зако­улкам. Очень люблю Бульварное кольцо и все, что рядышком с ним.

В Москве мне хорошо пишется. Думаю, потому, что я здесь в гораздо большей степени предостав­лен самому себе, чем дома. В Болдино мне не выехать, нет у меня такого владения. И заменяет мне его номер в гостинице «Россия». В других го­родах я не засиживаюсь по нескольку дней, а здесь живу достаточно часто: на одном и том же этаже, в одних и тех же номерах. Ко мне не пускают нико­го, и если я не хочу никого видеть, до меня и не добраться. Здесь я сижу и спокойно работаю.

Новые, только что написанные песни я пою тем, кто первый оказался рядом со мной: семья, служащие. Кому повезло. Или не повезло... Меня окружают близкие люди, которые помогают мне делать мое дело. Они меня не правят и никогда править не будут. Мной править не может никто. Поправлять — это да. Если поправляют, советуют Белла Купсина, Игорь Портков, Раиса Симонова, моя команда, тогда соглашаюсь, но опять же, если вижу в этом резон.

Критику воспринимаю замечательно, если . она сделана умным человеком. Ведь каждый имеет пра­во на восприятие искусства, литературы, солнеч­ного света и плохой погоды. И когда мое творче­ство критикует состоявшийся человек, я расцени­ваю это как помощь. Например, критику Мстислава Ростроповича воспринимаю как советы мудрого, вникающего в проблему человека, прислушиваюсь к ней, потому что ему не надо самоутверждаться за счет меня. Есть ведь огромное число людей, возвышающих себя за счет того, что «проезжают» по известному человеку. На это сразу обращают внимание: «Ух, как он по нему прошелся! Вот мо­лодец!» Меня эти не интересуют.

Очень благодарен «Советской культуре» за одну из ее публикаций. Среди портретов профессио­нальных музыкантов — Рождественского, Чекасина — она поместила и мою фотографию. Это аванс. А авансы нужно отрабатывать, совершен­ствоваться, чтобы не оставаться на одном и том же уровне.

Были и более неожиданные выражения интере­са к моим песням. После моего концерта в Брук­лине мы большой компанией зашли поужинать в итальянский ресторанчик. Заняли единственный свободный столик в глубине зала. Сидим, разго­вариваем, веселимся. Вдруг ко мне подходит не­знакомец и представляется: «Моя фамилия Окунь, я полномочный представитель Соединенных Шта­тов в ООН. Мой товарищ за тем столиком очень хочет с вами познакомиться, ему нравятся ваши песни».

Подходим. Я редко чему-нибудь сильно удивля­юсь, и ноги у меня от изумления не подкашивают­ся. Но тут испытал что-то подобное: за столиком сидели Роберт Де Ниро, Джереми Айронс и две девушки. Оказывается, Де Ниро услышал в Москве мои песни и даже накупил пластинок. Мы с Бобби просидели всю ночь, вместе пели, выпили прилич­но. Расставаясь часов в 6 утра, сфотографирова­лись вдвоем. На этой фотографии Бобби вряд ли кто-нибудь узнает: вместо его замечательных больших глаз — узенькие щелочки, следствие нашего интенсивного общения.

К тому, что другие артисты исполняют мои пес­ни, отношусь нормально. Нормально, если они предварительно со мной советуются. А ведь быва­ет: то гармония не та, то вообще слова переврут.

Мы хорошо поработали с Иосифом Кобзоном. Леве Лещенко я тоже песню нашел, а вот Шуфутинскому посоветовал пока не исполнять мои новые песни... Он воспринял это вполне нормально, и мы по-прежнему с ним в хороших отношениях. Пода­рил песню Пугачевой. Она ее очень хорошо записа­ла.

Бывает такое: уже завершенную песню иногда хочется сделать по-другому, и это даже с теми, которые я пою уже 10—15 лет. Выход здесь один: либо переделать песню очень хорошо, либо совсем ее не трогать. А вообще каждому возрасту — свои песни.

Я знаю, что люди должны услышать в песне то, что услышал я. Есть песни, которые слушаются с первого раза, есть такие, которые можно понять только после нескольких прослушиваний. Но я уве­рен: желающие услышать — услышат.

Имеющий уши да услышит. В каждой моей пес­не есть любовь — любовь к лошади, к городу, к человеку, который прошел через жизненные испы­тания. А писать о мягких женских волосах, о неж­ных глазах и белозубой улыбке я не умею.

Как-то выкроил полчаса для прогулки в Таври­ческом саду. Был очень сильный мороз. Я пробе­жался, похлопал себя по рукам, щекам, ушам, ногам, но хоть подышал немножко свежим возду­хом. Иногда просто нет времени остановить свою машину и пройтись по улице. А когда удается погу­лять, то обязательно напорешься на журналиста. Один такой написал однажды, что Розенбаум выхо­дит на Невский, чтобы раздавать автографы. Жур­налисты любят спрашивать: «Вы часто спускаетесь в метро?» С таким подтекстом, что я, мол, зажи­рел. Да у меня времени нет туда спускаться, а по­том еще скажут: Розенбаум совсем очумел — в метро лезет. Я придумал недавно фразу: «Уваже­ние народа не зависит от количества поездок на метро».

Знаю, зазнайство для меня — абсолютно чуж­дая вещь. И потом, я заслужил право общаться с теми людьми, которые меня любят. И мне напле­вать, покажется это кому-то самоуверенным или нет.

Я артист, поэтому познакомиться могу с кем угодно. Со мной тоже многие ищут знакомства. Среди моих знакомых разные люди — есть и кри­миногенные элементы. Единственно, с кем пыта­юсь не общаться, так это с «шелупонью», людьми с одной извилиной. Свое мнение на этот счет я высказал в песне «Воры в законе». Я не собираюсь садиться за один стол с людьми, которые меня не любят. Это им может быть интересно, чтобы потом меня уделать. Мол, сидел рядом с Розенбаумом, он полное дерьмо. Но я им не, дам такой возмож­ности.

Никогда не обращаю внимания на придурков, которые считают, что если человек поет про роди­ну, то он пафосный какой-то. А если кто-то голод­ный, в дырявых валенках повесился в городском парке — то он наш, прогрессивный, за правду умер. Чушь собачья. Родина у любого человека, бедного и богатого, либо есть, либо ее нет. Для меня она — мой дом, город, моя страна, люди, друзья.

К врагам у меня отношение следующее: я нор­мально отношусь к их наличию, но только если они мне не делают гадостей. Ладно, если человек меня просто тихо ненавидит. Но есть враги, которые ударяют меня по левой щеке. И тут я совершенно не согласен с Иисусом Христом — я тут же завер­ну ударившему по правой. А потом прощу. То есть не то чтобы прощу — мы просто разойдемся. Но тот, кто мне сделает большую гадость, — этот без прощения. Но таких мало, к счастью.

Артисту совершенно не обязательно быть голод­ным. Это глупая совковая, завистливая точка зре­ния. Мол, художник обязательно должен быть го­лодным и повеситься в парке от несчастной жизни или нажраться в стельку и свалиться где-нибудь под ларьком. Вот тогда он — наш! И начнутся по­священия «на смерть поэта».

Оставим такие драмы театрам. Человек в обыч­ной жизни должен чувствовать себя нормально. Это совесть у него должна быть больная и голодная. Когда у художника больная и голодная совесть, он нормально работает.

Вот, к примеру, я квартирой хорошей обзавел­ся поздно — не было денег: родители — врачи, сам — артист на ставке в восемь рублей, которая потом повысилась до двенадцати и восемнадцати рублей. Прилично зарабатывать стал только в по­следние годы. Нет, я не плачусь: сегодня я очень обеспеченный человек, у меня нет проблем с тем, куда поехать или какие штаны себе купить. Хотя в сравнении с нынешними «ребятами» все равно выгляжу абсолютно голым. Мне никто не дает взя­ток, не приносит деньги «в клюве» или на блюдеч­ке с золотой каемочкой. Мне платят только за кон­цертную работу, за гастроли, которые выматывают страшно. Я с удовольствием имел бы парочку за­водов, получал бы от них прибыль и делал не двадцать концертов в месяц, а четыре. И сохранял бы здоровье, сидел бы дома за «пушкинской» кон­торкой и сочинял новые строчки. Но я пишу их в самолете или в поезде.

Меня жутко ранит всяческая печатная грязь. Противно было прочитать на титульном листе одно­го журнала: «Александр Розенбаум скупает в Пите­ре антиквариат». Журналисты и раньше-то писали больше о моих рыжеватых усах, теперь пишут о му­жественном образе, силе, о мускулатуре, крутиз­не, цепи на груди, бычьей шее. О чем угодно, кроме моих песен, из которых по меньшей мере двадцать стали народными. Но написать вот это... «Семикомнатные двухэтажные хоромы на Каменном острове...» Да до Каменного острова еще ни один наикрутейший «новый» русский не добрался: там курортно-санаторная зона. На самом деле я купил на Васильевском острове, который является таким же питерским районом, как любой иной, две двух­комнатные квартиры, одну над другой. Соединил их — и получилась четырехкомнатная. Из холла сделал пятую комнату, из кухни — тренажерный зал. У меня это — первая «моя» квартира, до это­го двадцать два года прожил у тещи.

Получилась квартира очень теплой, «нежирной», без всякой «дворцовости» и «офисности», как и положено быть квартире творческого человека. Купил туда несколько антикварных предметов, напри­мер конторку — почти как та, что в доме Алексан­дра Сергеевича Пушкина на Мойке. Поставил рояль с декой из карельской березы, который четыре года назад приобрел на ленинградской фабрике «Красный Октябрь». В маленьком холле поместил трехрожковый уличный фонарь, рядом будет чугун­ная скамейка, которую студенты притащили. И по­лучится «улица, фонарь, аптека» — «чистый» Блок, Петербург. Еще купил совершенно ломовое чучело рыси и хочу из офиса притаранить домой чучело волка, которого когда-то подстрелил. В своей квартире знаю каждый гвоздь — ведь сам все при­думал, включая интерьеры. А рисовал их молодой парень, выпускник Академии художеств. Теперь у меня в небольшом кабинете на потолке — такой вот «Вальс-бостон» с гитарой, нотами, листьями. Сидишь, торчишь! Очень хочу, чтобы у меня в квартире было чисто, уютно, чтобы я себя чув­ствовал там достаточно комфортно.

Моя теща очень любит свою дочь. Ее дочери — хорошо, поэтому мать очень уважает зятя. Сканда­лов у нас нет, хотя по молодости бывали. Когда мы жили в одной квартире. А сейчас существуем на одной лестничной площадке. Это не мешает мне не заходить к ней, а ей не заходить к нам, когда мы в этом не нуждаемся. В общем, теща не вме­шивается в мою жизнь, и это очень мудро.

Рассуждать о том, что для меня важнее — се­мья или работа, просто негуманно... Тогда надо ставить вопрос жестче — либо я бросаю работу и выбираю семью, либо наоборот. Так вот, я бы выбрал второе... Я считаю, что мужское счастье — в работе. Семья может помочь в этом или не помочь.  Но если ты в работе несчастлив,  мужику кранты...

Люди моего возраста лучше понимают своих ро­дителей. В юности стараешься скорее убежать из дома, не думая, как на это отреагирует мама или папа. А сейчас сам знаешь, что они переживали, когда тебя не было двое суток. Я человек доста­точно дерганый — это наследственное, от отца. Мне нужно знать, здорова ли дочь, в порядке ли она, где находится, — и тогда я спокойно делаю свои дела. Но если Аня пару дней в отъезде и от нее нет весточки, начинаю беспокоиться, не слу­чилось ли чего. Я очень люблю дочь. Хотя сейчас хотел бы еще и сына. Считаю, что самое несосто­явшееся в моей жизни — это нерождение второго и третьего ребенка,

С дочерью у меня были отцовские разговоры. Когда она смотрит на маму, на папу, видит опре­деленное отношение к жизни (и к женщинам со стороны папы), она это впитывает. Я ее специаль­но не воспитывал: вот, Анечка, надо быть такой, ходить туда-то, дружить с тем-то. Какие-то свои женские вопросы она, естественно, обсуждает с мамой. Со мной же случались стратегические бесе­ды на темы семьи и брака, о взаимоотношениях юношей и девушек. Я ей должен был объяснить, что есть мужчина. И я ей рассказывал, что такое мужские фортели, мужские характеры, мужские интересы.

Сейчас я мечтаю о том, чтобы дочь моя счаст­ливо жила со своим мужем, чтобы у нее были хо­рошие дети, которые будут любить своего дедуш­ку.

Г-н Брумель из Российского монархического общества пожаловал мне титул барона. Барон Розен­баум из Санкт-Петербурга Ленинградской области. Ничего себе, да?

В нашем городе создается первая в своем роде «Золотая книга Санкт-Петербурга», где имя Розен­баума будет вписано не только в главу «Артисты», но и в раздел «Защитники Отечества». Это, по-мо­ему, выше любого звания, любого ордена.

Но нового Александра Розенбаума не будет: ка­ким я был, таким остался. Я могу расти или па­дать в творчестве, но убеждения остаются те же. Какие они были в двадцать лет, такие и в сорок. Я просто поумнел, повзрослел, набрался жизнен­ного опыта. От этого что-то меняется в мастерстве. Сегодня я бы не написал, как в «Вальсе-босто­не», — «Листья падают вниз». А куда им еще па­дать?

Когда дело не касается принципов, былой го­рячности уже нет. Дело даже не в возрасте, а в том, что я устал кричать в пустоту. «Устав от бес­конечной боли, порвав аорту, я уезжаю на гастро­ли по царству мертвых». Я устал от этой страны. Очень. Пожалуй, как никогда. Мы уже привыкли, что вокруг убивают, взрывают машины, квартиры, кладбища, что нормальные люди, прикоснувшись к деньгам и власти, впадают вдруг в какую-то исте­рику. Устал, чувствуя, что правда мало кому нуж­на. Скажут: «Вот, сумасшедший!» Не хочу казаться параноиком. Слава Богу, я психически здоров.

Иногда в песнях, в альбоме «Вялотекущая ши­зофрения», например, я говорю не о тех шизо­френиках, которые лежат в больницах или ходят блаженными. Я говорю о коллективном сумасше­ствии. Я говорю о сумасшедших системах, которые персонифицируются сумасшедшими лидерами. Они вводят массы людей в экзальтацию, в суме­речное состояние сознания, заражают шизофрени­ей, прививают идеологию, которая есть мистичес­кий культ. Они — это Ленин, которому «чем боль­ше расстреляет этой гидры, тем лучше». Был одержимый, Сталин — сумасшедший, Хрущев с его кукурузоманией до сумасшествия... И отрыжки этой шизофрении продолжаются в том, что дела­ется сейчас.

Мы почему-то очень неуважительно относимся к собственному языку. И это при нашем-то велико­русском шовинизме. Но млеем от всего иностран­ного.

Порой говорю себе: ну, плюнь ты, подумаешь, «шоп» написано по-русски или «говорящие головы» на телеэкране играют в игрушки типа «саммит», «консенсус». Но я помню, как эти типы обвиняли меня в западнопоклонничестве, когда я носил джинсы или жевал жевательную резинку. А теперь сами не понимают, что делают, и называют себя при этом россиянами. Какие они, к черту, россия­не! «Не устаю за власть свою радеть — она сидит, родная, в "Белом доме". Представь, американский президент поставил себе Кремль в Вашингтоне!»

Кто ударился в «иностранщину»? Тупоголовые обыватели. Они всегда были, всегда есть и всегда будут. Это они «шопы» развели — там, где и не надо. Представьте в Нью-Йорке русскую вывеску: «Гастроном»! А у нас, похоже, целая генерация определилась — генетические «Иваны, не помня­щие родства». Как-то иду по Томску и вижу — на киоске русскими буквами написано: «АЙС КРИМ». Если бы этот киоск был в гостинице «Интурист», то и тогда сверху надо было написать «Мороженое», а уж ниже, под ним, «Ice Cream» — для иностран­цев.

А журналистика? Она направлена только на то, чтобы всех уделать... Журналисты ведь должны по­нимать, что к чему. А то когда читаешь газеты, то такое ощущение, что у нас ничего, кроме говна, не осталось, что в стране нет ничего хорошего!

Времени читать книги очень мало: огромное ко­личество периодической печати. Водитель мне при­возит газеты, в машине я их прочитываю. Книги же читать удается в самолете, в поезде...

Я бы с удовольствием читал серьезную литера­туру, но, честно говоря, я не встречал молодых толковых писателей. Поэтому перечитываю расска­зы Чехова или «Войну и мир». А в самолетах и по­ездах читаю в основном мемуарную литературу, которой сейчас появилось во множестве и тоже очень разного качества. Люблю фантастику: от Кларка просто дурею, Саймак, Шекли — любимые авторы. Детективы мне читать тяжело. В свое вре­мя в самиздате, в конце восьмидесятых, начитал­ся Чейза: читал запоем все, что появлялось, до полной пресыщенности. Мне этого вполне хватило.

Сейчас в литературе меня в большей степени интересует момент познания. На жвачку жаль вре­мени, так что предпочитаю факты, цифры, собы­тия, впечатления. Люблю Радзинского — он пишет красиво, говорит красиво, мыслит красиво. А Дик­кенс остается Диккенсом, Куприн остается Купри­ным...

Те же отношения и с видео. Покупаю докумен­тальные фильмы, практически все, что касается «National geografic». Боевики смотрю крайне редко, зато фантастику — с удовольствием. Очень люблю спецэффекты, интересные съемки.

Современное русское кино? От этого же можно с ума сойти... Тем более что я посещаю все эти «Кинотавры»... Мне нравится «Ермак», «Окно в Па­риж», «Утомленные солнцем» — это кино. Что еще? В фильме «Вор» сыграл мальчик хороший... Сейчас ведь если в кино где-то умный взгляд про­скользнул, тут же на «Оскара» тащат — настолько это необычно. Где такие картины, как «Коммунист» или «Белое солнце пустыни»? В тоталитарном госу­дарстве хотя бы эзопов язык совершенствовался, а сейчас что совершенствуется?

Мы абсолютно теряем национальные корни, люди делают слепо подражательные картины. Нам никогда не угнаться за тем же Голливудом в опре­деленных вещах. «Не валяй дурака» — это милый, добрый фильм про наших родных мужиков, «Окно в Париж» — это наша жизнь, это наше национальное кино. А все эти боевики с несуществующими в ре­альной жизни вымученными типажами — куда им до ухоженного, мощного и реального Брюса Уиллиса?

Дома музыку слушаю не часто. В основном — в машине. Домой прихожу поздно: весь день на коле­сах или в офисе, или в концертном зале... А слу­шаю ту музыку, в которой присутствует мелодичес­кая мысль. Это вовсе не значит, что авангардный джаз — плохо. Нет, это замечательно, но это не мое. И это не значит, что Ник Кейв — это ужасно. Наверное, это замечательно, но тоже не мое. Ког­да поет Лагутенко, он у меня вызывает не просто неприятие, а крайнюю степень отторжения. Мумий-Тролль... Это тот же Ник Кейв, с той только разни­цей, что Кейв много лет сидел на героине, а по­том перешел на водку, а Лагутенко — здоровый человек с нормальной психикой. Но делает почему-то тоже самое. Для будущего — они несостоятель­ны. Они, может быть, не однодневки, пусть — трехдневки. Они модные, и не более того. Если музыка не имеет мелодии, она не имеет смысла.

Поэтому я всегда слушаю то, что мелодично: от традиционного диксиленда до... «Ленин всегда жи­вой». Эта песня обладает фантастической мелоди­кой.

К сожалению, в машине я не вожу классические диски, а по радио ее не передают. И очень жаль — ведь популярная классика всегда слушается с удовольствием.

Очень люблю Морриконе. Из машины его диск просто не вынимается. Стинг, Клэптон, «Битлз»... Очень люблю звучание виниловых дисков. Недавно купил коробку «Битлз» с переизданиями всех аль­бомов.

На Элтона Джона в Москву специально поехал. Посмотрел, послушал... Интересно, что вся аппа­ратура на концерте была московская — ни одного ящика Элтона Джона не стояло. И все это звучало так мощно, плотно, чисто, что все наши рокеры-попперы, народные и какие угодные звезды долж­ны повесить свои инструменты на гвоздь и никогда больше их не трогать. Все, ребята! Отдыхайте все! Руками, пальцами и ушами не вышли!

У наших музыкантов сегодня есть инструменты не хуже, а звука нет! Потому что и голова не та, и сердце не то, не говоря уже о руках, пальцах. Не­даром Поль Мориа скрипачей брал наших, трубачей — из другой страны, ударников — из третьей... Если мне надо будет записать что-то с сим­фоническим оркестром, я возьму российских музы­кантов, но рок-музыку с нашими записывать не буду никогда. Они просто по своему генотипу не сыграют так, как американцы или англичане.

Пришло время, когда захотелось отчитаться за истекший период. За то творчество, которое было неизвестно широким массам населения. Хорошо это получилось или нет, нужно было это тогда де­лать или не нужно?.. Можно задавать эти вопросы, но я должен был это сделать так, как это было. Раньше мы бы не смогли сделать в любом слу­чае — для этого потребовалось бы огромное коли­чество времени и сил, репетиций.

Может быть, когда-нибудь я возьму старые за­писи и попытаюсь их восстановить, отреставрировать. Сейчас же я взял свои любимые, лучшие песни того периода — «Карлик», «Спокойной ночи»...

Проблема была с живыми барабанами, потому что на это не было времени: нужно было засесть на месяц в студии. Для меня тогда это было делом нереальным. Поэтому сделали клавишную ритм-секцию.

Я обязательно буду делать альбом — свои се­годняшние рок-песни, которые на концертах испол­няются сейчас с мощной электронной обработкой, с дилэями... У меня написано очень много рок-му­зыки, и все это я буду записывать «вживую», с живыми барабанами, как надо.

Конечно, было бы прекрасно снова всех со­брать, но Витя с Николаем по двадцать часов си­дят в студии, работают, а старые мои товарищи давно отошли от активных занятий музыкой.

Я издал альбом своих старых песен в новой аранжировке, так называемые ремиксы— «Горячая десятка», а также сделал альбом ремиксов — «Ар­гонавты» — сыграли достаточно современно, по-сегодняшнему. Выяснилось, что те песни — они из сегодняшнего дня, хотя и написаны 20—25 лет на­зад.

Песня вообще вне времени, если она Песня. Я не могу, конечно, говорить, что на «Арго» все песни — вечного звучания, но они живые, имею­щие право на жизнь и сегодня. Если эта пластинка понравится людям, то буду очень рад.

За все ведь приходится платить. За свой дар — тоже. Плачу с болью, когда плата — здоровье близких. О себе сожалений нет абсолютно. Знаю, что должен заплатить за все, что взял у судьбы.

Один раз я уже умер — в прямом смысле этого слова — на гастролях в Австралии, когда остано­вилось сердце, и спасла только сверхрастороп­ность местных врачей... Поэтому сейчас смерти уже не боюсь. Хотя умирать достаточно неприятно. Я бы не хотел умереть в тяжелых мучениях. Я не боюсь смерти от пули, мгновенной смерти, а вот предсмертных мучений боюсь, как и любой нор­мальный человек.

А вообще-то я сделал для своей страны доста­точно, чтобы чувствовать себя в этом смысле спо­койно. Кто-то усмехнется, а кто-то поймет меня правильно, но я глубоко убежден, что могу уйти с чувством выполненного долга перед Отечеством.

Самое нелюбимое время суток — раннее утро. А времени года нелюбимого нет. Я не люблю плохую погоду в любое время года. Хотя для питерца это, сами понимаете, понятие куда более растяжимое, чем для остальных.

По своей первой работе скучаю частенько. А жалеть не могу. Чего ж теперь жалеть? Врачей много, а я — один.

Гороскопы не читаю: мое высшее образование вредит в понимании гороскопов.

Я верю в Высшее. С верой в Бога сложней из-за того же медицинского образования и атеисти­ческого воспитания. Однако в Высшее я всегда ве­рил.

Я разговорюсь — не остановишь, но в душу свою никого не пускаю, она моя. Прозу не пытаюсь писать — рано. Пока. А дальше — посмотрим.

 

 

 

 

 

 

 

 

Издательство выражает благодарность продюсеру А. Розенбаума

Белле Купсиной, его пресс-секретарю Раисе Чапале, а также Игорю Порткову и Анастасии Тихоновой за помощь в подготовке книги.

В книге использованы фотографии из личного архива А. Розенбаума.

Слухи, домыслы и мифы, окружающие Александра Розенбау­ма, невероятны: эмигрант, зек, диссидент, глава петербургской ев­рейской мафии, воротила теневого бизнеса... В этой книге артист предстает мудрым, много повидавшим и пережившим человеком, искренне и жестко он размышляет об искусстве, шоу-бизнесе, по­литике, войне, любви...

© Издательство «ВАГРИУС», 2000

© Издательство «ВАГРИУС», оформление, 2000

© А. Розенбаум, А. Рыбин, авторы, 2000

 

Автор-составитель Алексей Рыбин считает своим долгом выразить благодарность своим коллегам-журналистам, чьи интервью с Александром Розенбаумом использованы при подготовке этой книги:

С. Абрамову, М. Антонову, Д. Берлин, Е. Богучаве, С. Васи­льевой, А. Веревкиной, А. Горбачевой, С. Гурарий, Д. Злодееву, Н. Ивановой, Т. Исканцевой, Н. Коваленко, В. Козлову, Н. Купской, А, Левину, М. Марголису, В. Меклеру, И. Начаровой, С. Носову, А. Павлову, А. Петрову, С. Петрову, А. Романо­ву, И. Романовой, Л. Русовой, М. Садчикову, В. Семисапову, В. Соколову, Л. Терентьевой, С. Териоки, В. Фатигарову, Т. Фирсовой, Н. Фохту, Т. Чернышовой, А. Шмакову.

Интервью были опубликованы в изданиях:

"Амурский комсомолец", "Амурская правда", "Аргументы и факты", "Асток", "Афродита", "Век", "Вечерний клуб", "Дамс­кий угодникъ", "Известия", "Кадр", "Калейдоскоп", "Комсо­мольская правда", "Красная звезда", "Куранты", "Курьер—Ниж­ний Новгород", "Ленинская смена", "Мир Билайн", "Мегаполис-Экспресс", "Медицинское обозрение", "Молодой ленинец" (Волгоград), "Надежда" (Дзержинск), "Натали", "Невское вре­мя", "Неделя", "Новое время", "Огонек", "Петербург на Не­вском", "Петербургский телезритель", "Петербург-Экспресс", "Петровский курьер", "Привет. Журнал для обычной семьи", "Российская газета", "Российские вести", "Сегодня", "Семья", "Смена", "Спид-Инфо", "Труд", "Час пик".

 

 

 

Оглавление

 

 

Главная   Интервью   Книги   FAQ   В ГосДуме   Анекдоты и байки   Афиши

 

Ссылки   Гостевая   Обратная связь   Написать письмо   Об авторе сайта